Алексей Ивакин - 7 дней в июне. Том 2[СИ]
— Ну и правильно. Нечего таким гадам свет коптить. Да и остальные, я думаю, не заживутся. Вы тут, наверное, не знаете, что в России творится? Часть этих деятелей выступает за то, чтобы остановиться на границе и начать переговоры с законным немецким правительством, упирая на то, что большинства своих преступлений они еще не совершили, и мы не можем осуждать людей за то, что они сделали в нашей истории, но не сделали здесь. Другие — орут, что потерь мы должны избежать, поэтому надо предоставить право оккупации Германии «демократическим» странам. Даже больше было — неофашистские демонстрации проходили, с требованиями заключить союз с Гитлером, во как.
— Ну, вы даете! У меня руки чесались вам физиономию начистить! — изумился Саня.
— Ну, это не так просто. Я до Администрации служил не в пресс–службе, а в ГРУ, так что подготовка имеется — широко улыбнулся Головатов.
— Ну и как, много таких набирается? — поинтересовался я, продолжая начатую полковником тему.
— Нет, конечно. По проведенным опросам в интернете, около восьмидесяти пяти процентов выступают за то, чтобы добить врага, не вступая с ним ни в какие переговоры. При опросах в реале — соотношение еще большее. Причем — везде, в каждой республике бывшего Союза. Ну ладно, объяснились, так что не буду вас больше отвлекать. Вам еще для телевизионщиков и журналистов пресс–конференцию проводить, вы уж постарайтесь на этот раз поспокойнее отвечать.
— А вы разве не поняли, товарищ полковник, что я с вами тоже немного играл? — спросил я.
— Разве? А мне показалось…
— Зря вам показалось. Мы к провокациям привыкшие, в суде адвокаты и не такое вытворяют, бывает.
— Ну, тогда вообще здорово. Тогда вы, наверное, подберете людей, которые смогут держать себя в руках?
— Само собой. Михалыч! Из студиозов пусть Старый кого–нито подберет, он их лучше знает, а самого Саню пускать нельзя, нет.
Мы продолжили работать. Закончили с допросом немцев, подготовили материалы. В середине дня за ними приехали автозаки из Минска, с вэвэшным конвоем — с собачками, баллонами с «черемухой» и резиновыми палками. Слава богу! Поначалу ходили слухи, что здесь с немцами и покончат — данных хватало для того, чтобы поступить с ними «по законам военного времени». Но, честно сказать, я не знаю, смог бы кто–то из оперов или Саниных ребят «привести приговор в исполнение». Одно дело — в горячке запальчиво сказать «я их всех порешу», другое дело — расстрелять. Не знаю… И не хочу знать.
Тела погибших с поля и из оврага погрузили в рефроконтейнеры — к несчастью, этих тел было слишком много для того, чтобы использовать санитарный транспорт. В город стали возвращаться люди, и часть из них, узнав о том, что здесь происходило, молчаливой скорбной толпой стояла перед оцеплением. Каждый из собравшихся, наверное, надеялся на то, что его родных и близких здесь не найдется. Тела было решено везти в Минск — в морге Кобрина просто не было мест для такого количества покойных. А ведь эти — те, которые борцы со смертной казнью — они ведь уже видели такие картины. На Дубровке, в Волгодонске, в Каспийске, во многих других местах, по которым прокатилась волна террора, где также как здесь гибли невинные люди. Видели — и продолжали гнуть свою линию…
Пресс–конференция прошла без особых осложнений. Ответили на все вопросы, касавшиеся всего того, что проделала наша группа за последние семь дней. Течение пресс–конференции было прервано одним из Саниных бойцов, ворвавшимся в зал.
— Товарищи! Наши Брест освободили!
А вечером мы все, набившись перед экраном телевизора, вытащенного в коридор нашей общаге, смотрели, как небо Москвы, Минска, Киева, Астаны, Тбилиси, Еревана, Баку… одним словом — небо столиц всех республик нашей новой старой страны озарялось вспышками первого в новой истории салюта.
И жизнь — продолжалась!
Сержант Александр Любцов
Я не знаю, почему началась эта хрень, которую когда–нибудь потом назовут «Вильнюсской бойней» — грязная драка, в которой перестала существовать фашистская группировка под командованием Гота, а русская армия понесла большие потери, чем при штурме Грозного. Мясорубка, результатом которой стало фактическое уничтожение этого красивого, в общем–то, города.
Я не знаю, кто там, на небесах, решил так пошутить, подарить России второй (или третий, или вообще черт его знает какой) шанс. Или, может, это очередное наказание для только–только поднимающего голову многострадального народа.
Что я знаю, так это то, что сделал все, что мог. И даже что не мог.
Я не помню, когда именно остался главным в нашей роте. Точнее, возглавил то, что от нее осталось. Это получилось как–то само собой. Нашего командира убили, взводный погиб в самом начале — немцы пошли на прорыв, и он оказался в не самом лучшем месте, в не самое лучшее время.
Плюньте в рожу тому, кто говорит, что техническое превосходство — это все. Или кто говорит, что немцы плохо воевали. Поимев с ними дело, я вдруг осознал, что наши деды и прадеды были не просто героями — они были ГЕРОЯМИ. Настоящие чудо–богатыри, сумевшие победить самых настоящих исчадий ада, умелых, расчетливых и хитрых. Жестоких, сильных, умных.
Наша рота оказалась на одном из участков их прорыва. Одном, наверно, из многих — этого я тоже точно не знаю. И фашисты перли вперед, наползали слово облако тьмы, неостановимое и смертельное.
И простые русские мужики в очередной раз показали, что гены тех, кто когда–то останавливал тевтонцев, громил Фридриха, бил кайзера, забарывал Гитлера — что эти гены еще есть, что они еще живы. Жив тот самый дух, что делал армянина, татарина, украинца, калмыка, еврея, белоруса, великоросса, казаха или якута русскими воинами. Неутомимыми, не сдающимися, страшными в бою.
Наша рота — и батальон — держалась почти два часа. Я не знаю, сколько наци убил. Не знаю, скольких убили мы все вместе взятые. Знаю, что у меня кончились патроны. Помню, как опять дрался ножом, прикладом и даже подобранным где–то штыком от трофейного «Маузера».
Я и мой уже взвод держали целый многоквартирный дом на окраине. О, думаю, мой первый командир был бы доволен — смена позиций, растяжки, аккуратные выверенные очереди. Да мы стали целым домом Павлова — и его защитникам еще один, отдельный поклон. Ибо я не понимаю, как они удерживали его столько времени — мы с гораздо лучшим оружием с трудом протянули сто двадцать минут. Сраные два часа. Против двух месяцев наших предков.
Я понял, что все для меня заканчивается, когда увидел обрушение соседнего дома — там были наши АГС и ДШКМ, удерживающие еще фрицев от прорыва.
На тот момент у меня осталось двадцать четыре патрона и одна граната. И дурацкий штык–нож. И все. Против МГ‑34 и «Маузеров». И из оставшихся в живых бойцов я был еще самый богатый — у других не было и этого.
— Где же наши? Где, млять, наши?!! — Леха еще не истерил, но был к этому весьма близко.
— Прорвемся, брат, прорвемся. Прорве… — Василий Сагайлыков, хрен знает кто по национальности, умер после этой фразы. Пуля немецкого снайпера. Или нет — откуда мне знать, откуда прилетел смертельный кусочек свинца?
Следующее, что помню — как фашисты полезли в дом. И как где–то при этом играл музыкальный центр. Причем играл какой–то блатняк. Который я терпеть не могу.
Я и Леха, с ножами, заныкались на лестничной клетке в каком–то закутке над лифтом. Даже смогли убить неосторожно прошедших мимо фашистов — но нас услышали.
Прилетевшая откуда–то снизу граната нас с другом разделила — я ввалился в одну квартиру, он в другую. Это был последний раз, когда я его видел.
Лестничная площадка уже простреливалась, и за стенкой ванной комнаты буквально ощущалось передвижение немцев. В отчаянии я пальнул прямо через дверь — судя по хрипу, даже попал. В ответ прилетело столько, что вывалился косяк.
И еще — меня зацепило. Не очень сильно, но, сука, больно. Тем не менее, влетевшего в квартиру нациста я встретил ударом штыком. Из шкафа, прикиньте. Было бы смешно, да. Но эта тварь успела выстрелить. Попало в живот.
Адская боль бросила на пол. Простреленная рука, в сравнении с этим была царапиной.
Когда мне частично вернулась способность соображать, я вдруг понял, что это все. Совсем все. Вообще. В голове почему–то крутилась песня Шевчука «Люби всех нас, Господи, тихо».
— Моя песня, конечно, дождливого рода, — сомневаюсь, что в моем хрипе эти слова были различимы. Но они помогли мне выдернуть чеку.
Вдруг вспомнились встретившиеся мне на недолгом боевом пути люди. Витек, запихиваемый в вертолет — что самое забавное, американский. У них там еще поляк с нами остался, чтобы еще раненого смогли взять. Боевой паренек, неплохо говорящий по–русски.
Вспомнился комроты, пристреливший дерьмократа и, похоже, погибший в развалинах соседнего дома.
